Перейти к содержимому

В чудесном детстве мы так пронизаны стихийным чувством совести, что наши неопытные, случайно-невольные грехи с избытком возмещаем нашей небесно-изначальной, от рождения благостно вверенной нам Богом непорочностью.
В отчаянной молодости мы так безрассудны, что наши искренние благомысленные намерения и добродетельные поступки безмятежно легкомысленно и гедонистически щедро разбавляем греховными проявлениями нашей натуры.
В зрелом возрасте мы настолько опытны, что уже отчетливо различаем, что есть грех и в чем заключается добронравность, устанавливая компромиссный, эмпирически оптимальный баланс этих антиномически противоборствующих начал.
В преклонном возрасте мы столь измождены жизнью, что само существование оборачивается и благой немощью греха, и горьким бессилием благого деяния. Но и сама немощь для эволюционно автономного существа есть (и именно так, неизбежно, будет осознана!) природный грех, который затмевает всякую мыслимую добродетель.

Можно мечтать превратиться не в вечное существо, а в само небо, или, еще лучше, — во влекущую непостижимость его трансцендентной соприкосновенности с «тутошним» пребыванием…
Или «просто» в непрерывно превечнующую ткань Универсума, чудесно напряженную абсолютным бытием…

— Когда ты станешь богом, что сотворишь в первую очередь?
— Когда я обретусь демиургом высшей реальности, я создам музыкальный эквивалент мироздания — жизнесущий гимн вселенной, выражающий ее благую онтологию. Это будет настоящая музыка сфер — настолько величественно-божественная, что не оставит никаких сомнений у всякого мыслящего и чувствующего существа в торжестве всемирной гармонии и совершенства...
Которую предстоит устроить космогоническим богодействием… истинно разумной сущности, предуготованной стать зодчим и восзиждителем прежних и новых, ранее отбывших, ныне сущих и предбудущих миров во всей бесконечной высоте их заповеданного благолепия.

Торжество жизни как космического явления — в траурном обрамлении смерти единичного бренного человеческого существа, изначально призванного устроить творческое торжество боговдохновенной вечности в преображаемом Универсуме.

Если мир идеален — уже и совершенно, — зачем в нем я?
Если мир далек от совершенства, к чему и для чего в нем я — ветхий умом и телом, ограниченный в постигаемых смыслах, отстраненных от конкретного, но непременно голографически-вселенского грядущего идеала?
Что именно надлежит эмпирическому богозависимому существу исполнить своей жизнью; в чем его всеедино-универсальное предназначение? Вопрос безмерно строжеет в случае, если это ангельски-детское начало нового — невинного — мира, необъяснимо-трагически прерванного на стадии его чудесно-уникального становления?

Может ли преисполненная благости ткань вселенской онтологии быть соткана из ворсинок напряженно-экзистенциальных ощущений, а вечность — сочленена из бесконечного множества мгновений букашечных переживаний?..