Раздел: СоВрание сочинений

День нам предъявленный, ускользающий в прошлое. Уже вот минующий нас… уже минувший. День жизни… Нет, день судьбы… Нет, день бытия…
Он не угасал в безвозвратный пепел времени, он царственно покидал текущий эон бытия — торжественно и в пышных одеяниях красок, звуков, невообразимой симфонии надежд сего дня, ещё не остывших от полуденного зноя желаний…
Это было вызревшее за день и набравшее силу крещендо божественного начала, как будто что-то ещё может быть более обязательным для восхищения и преклонения.
…Боже, как уже далеко я удалился от его тревог, которые вот только что меня разрывали на части неудовлетворенности всем и вся…
Вечер возвращал полноту и остроту приутомлённого восприятия.
Было его небо, была его вечность и сопутствующие ей непреложные, неотменимые вопросы — и к безответной Вечности НадСущего, и к бренной сущности текущего фрагмента его воплощения.
Было-Бытие… Большое и неохватное, целокупное… в малом и образном, лично-частном… Абсолютное сквозило в заскорузлом восприятии эмпирической насекомости.
Звезды светили прямо сквозь наличную актуальность пребывания здесь-и-сейчас, и их запоздалый свет погружался в какие-то разверзнутые глуби́ны души, вдруг и непроизвольно открывшей свои сокровенно чувственные (слава Всевышнему за сакральность тайны Сущего) чертоги и очутившейся беззащитной перед порывом вселенского смысла — невообразимого, немыслимого, головокружительного, изумляющего сущий порядок…
Невозможно рационально транслировать этот метафизический поток… «ПреВечно абсолютное в бренной душе»… Господи, позволь ей преодолеть оковы бренности и изойти в пределы нового неба!

Один из летних дней далёкого детства, без даты и времени, без хронологии и твёрдых воспоминаний, не документированный ни в каких летописях и дневниках, не осмысленный и не высказанный ни в каких формах. Он — только впечатление, цельное и бескомпромиссное, как древний валун на длинной пыльной дороге. Он — чистое ощущение, ничего не ведающее о рациональности, иссушающей и гасящей непосредственную вибрацию неискушённой души…
День невечерний, и даже не день, а самое его безгрешно-чистое начало — утро не полуденное, когда краски обещанного дня уже проявились вполне, но не выцвели, не выкипели, не поблекли и не утомили, а только ещё в потенциальном раскрытии, в обещании благодатного расцвета. И до знойного, всезнающе-опытного, умудрённо-утомлённого полудня, зенита переживаний ещё необозримо далеко — почти весь день, почти вся жизнь… И потому, — первородная свежесть во всём; и бодрящая, ещё незапечатлённая новизна ещё одного сюжета, приготовленного на этот день; и ненасыщенная, неутолённая ещё жадность и острота восприятия и удивительность предстоящих впечатлений… И всё многоцветье объективного окружающего мира, и всё преднетерпение-готовность субъективного Я-восприятия этого мира — все эти рвущиеся наружу энергии распахнутого для удивления бытия, как будто, стремятся слиться во взаимном раскрытии-ощущении-постижении…
Утро неполуденное… Ещё только самое утро. Свежо, но не холодно, тепло но не удушливо жарко. Тёплая прохлада. И потому сон сладок и почти непреодолим. Но повседневность всё энергичнее хлопочет в своём привычно озабоченном ритме и проявлениях. Но не тревожит тех, кто ею сам мало озабочен… Детский сон — это особая стихия, это становление Космоса — во всём непостижимом многообразии его спиральных галактик, светил «от сотворения мира», россыпи звезд и планет — в отдельно взятой душе.
Но всё же, сон понемногу истончается, исподволь к нему примешиваются нарастающие звуки и запахи расцветающего дня. И как-то постепенно, незаметно, не вдруг, не катастрофически-резко… просыпаешься, точнее, — проявляешься в событийной ткани начатого дня. «Прорезываешься» в реальности не от проникающего в мозг истеричного звука будильника, срывающего организм в ужас и стресс; не от приснившегося кошмара «на злобу дня»; не от мысли, что вот уже, наверное, придется опоздать; не от пронзительного воспоминания, что сегодня обязательно нужно сделать гиперважное и мегаответственное дело, куда-то дойти, кому-то непременно дозвониться… Просыпаешься не по необходимости, не принудительно, не аварийно-невольно…
А проступаешь в яви постепе-е-е-енно эго-пятном на извечно пёстром холсте этого мира от полноты и избытка сил, восстановленных сном, и уже требующих излиться делом. Плавно материализуешься сознанием, входя в ритм с той глубокой и чистой «музыкой сфер», какой с определенного дня весной начинает звенеть высокое небо; от нарастающей тональности эгоистически громких птичьих пересудов под раскрытым окном; от ласково-теплого, но яркого и настойчивого солнечного луча, гуляющего по затворенным векам; от домовито жужжащих по своим витальным делам мух, уже принявшихся за свою вечную работу; от зуда проснувшегося города; от запаха свежести всеобъятного мира и… блинов, уже ждущих тебя где-то в глубинах домашнего чертога…
И вся это рождающаяся симфония повседневности входит в сознание-ощущения — «чувство-знание» — как удивительное начало ещё одной вереницы событий, наполненных безотчётным восторгом, бескорыстной радостью бытия, еще только открытого для исполнения…
И беспричинная, непроизвольная улыбка озаряет лик, высвечивая на нём волшебную картину неподконтрольного никакой мировой стихии, вне каких-либо причинно-следственных закономерностей, самодостаточного счастья. И сладкая истома охватывает тело, и неизъяснимый восторг разгоняет душу до метафизических высот ощущения от предназначенной будущности. И два чувства сопернически овладевают: так приятно, так сладко ещё немного остаться во власти неспешного сна, ибо понятие спешки заперто на задворках сознания, и, одновременно, — желание сорваться в вихрь предстоящего дела — жизни, поскорее отпить из приготовленной на сей день «чаши бытия», побежать навстречу тому откровению мира, которое, безусловно, уже вот-вот ожидает тебя, погрузиться в приятное и ещё непресыщенное восприятие всех удивительностей, всех неожиданностей, всех радостных, и просто счастливых впечатлений и переживаний.
Всё молодо, всё свежо, всё бодро и заряжено уже поджидающей радостью, актуальным восторгом, самыми неожиданными впечатлениями и неведомыми ощущениями. Столько всего нового, интересного, неиспробованного, загадочного вокруг. И от всего этого волна непосредственного удивления, непорочного блаженства, безгрешной радости открывающегося в душе бытия переполняет и рвётся наружу. Это чистая радость как энергия жизни, как неопровержимое предчувствие вселенскости, это само беспримесное, самородное счастье — непосредственное и естественное как возможность дышать и воспринимать. Как вечная Истина…

Иной раз судьба, в виде причудливых обстоятельств, капризно десантирует нас в какие-то странные — глухие, «потерянные», а то и просто «зашнурованные» временем — места. И это невольно представшее пограничье — не обязательно где-то на окраине мироздания, обитаемой цивилизации, а совсем рядом, «вот тут» — под боком близлежащего узлового культурного капища, геометрически — на расстоянии рейсового маршрута пригородного автобуса, выполняющего свое пространственное дело по нескольку раз на дню. И это вовсе не безвестная «дыра» в ткани российского социоприродного бытия, не явно выраженное захолустье, не ухабистая сельская обочина планетарного урбанизма, а вполне унавоженный культурой и утрамбованный цивилизацией «очаг» общественной жизнемысли — уездный город, «райцентр вселенской жизни» :-) , с вполне наличествующей современной инфраструктурой и культурным профилем, общей средой приемлемого обитания. И…

…И одним краем растренированного сознания, брутально вырванного с корнем из привычного культурно-цивилизованного контекста, замечаешь и отмечаешь («из-под ментального косяка») какую-то неустроенность, культурную оставленность и даже убогость места, словно канувшего в безвестье, неотесанность его цивилизационного мегалита, неуютность и шершавость ощущений растерянной души и тела, вынужденно впечатанных в него. Ущербный асфальт в прерывах ям на кособоких улочках; низколобые безвидные и бесформенные здания, вне какого-либо архитектурного стиля, покрытые трупными пятнами еще неосыпавшейся штукатурки и готовые завалиться на подкошенный бок; обложные непроглядные лужи, алчно поглощающие своими мутными, уже подернутыми стоялой тинной зеленью просторами всякую движимую и недвижимую сущность — и свалявшийся в «онтологический войлок» мусор из кармана мимобытийствующего обывателя… И его же презренный плевок в неподъёмную для его сознания вечность, тщетно пытающуюся отразиться в заплесневелом зеркале этих саркастически распахнутых на всё болотин. И бесцельных, разнокалиберных, но поштучно «изоморфных» псов, осипших от ленивого, «профилактического» лая… Какие-то зашифрованные обитатели в метафизических «платьях» из другой реальности, с совершенно непостижимыми выражениями лиц, с лукаво-эзотерическими печатями на всём явлении их личностей, с непонятными темами и непривычным огла́сом их сакральных и совершенно ирреальных, «нездешних» (а на самом-то деле, именно здешних, тутошних, укоренённых в социокультурном хронотопе), но очень многозначительных пересудов… Но…

…Но другим краем изъеденного таким ви́дением сознания, из подполья психики заранее примиряешься с явленной эмпирикой, воспринимая всю необычность этого места и фантомность этого момента как из другой, не твоей жизни, не из доступной твоему рационально-чувственному охвату реальности вообще, зная точно, что скоро вернёшься в свой привычный мир с его настольно-подручной инфраструктурой и устроенной логикой бытия, предсказуемым чередованием вещей, людей и идей. И…

…И принимаешь всю неуютность, всю вывернутость ситуации и выдернутость изумлённого Эго как временный казус, как некий мистический опыт, сюрреалистическое переживание, от которого нельзя отказаться, нельзя «перемотать», и надо, непременно надо его восчувствовать, доощутить до самого тла, до привкуса какой-то незнакомой, подпольно пробивающейся, всемирной идентичности… И успокаиваешься, и наблюдаешь ход сюжета даже с дикарски-невинным интересом, и воспринимаешь всю драматургию момента как предъявленный жизнью нетривиальный, но вполне безопасный экзистенциальный слайд. И…

…И каким-то чутьем, негаданно улавливаешь смутную тень вселенской Гармонии, щедро расплёсканного Всеединства и невысказанной Любви — тень, мелькнувшую в предъявленном свете пожухлой Луны. Тоска, сладкое томление и готовность к зову обетования от гласа незвучного рождается, помимо органов чувств... Ибо…

…Ибо всё — тщета, всё — одно предчувствие, явленное в смуте ощущений... И только эта случайная, непрошенная печать переживания потом незримо-благостно длит твой дух многие уготованные годы, обмирщенно струит жизнь... Чтобы…

…Чтобы потом, когда-нибудь, в совершенно иных обстоятельствах жизни невзначай обнаружить в памяти «этот-тот-самый» замшелый момент… и зачем-то почти заново пережить его — добросовестно… Чувственно… Осмысленно… В тональности психологического «гипер-Си»…

Ибо наша правда умирает никак не раньше нашего представления о ней.

Так оно и заповедано... в ощущениях.

Все правда, если не ложь!

Всё идет своим чередом, всё развивается в своей непостижимой логике… И уносит куда-то иногда, действительно…

Если и не физически, в пространстве, то ментально, во времени.

Например, иной раз из глубин памяти неожиданно, спонтанно всплывают совершенно непредсказуемые, казалось бы, ничем и никак не спровоцированные воспоминания…

Так, какой-то один из давних дней, выхваченный из вереницы минувших, почти безликий, без точного номера в календаре и даже без определённого месяца. Просто обычный, а по тогдашним актуальным ощущениям, — возможно, и вовсе заурядный, «насупленный» день. В котором были какие-то срочные, но как всегда — исчезающе мелкие в перспективе Бытия вопросы, какие-то ложно неотложные псевдодела, какое-то почти агрессивное напряжение-тонус, устремлённость, нервное ощущение непременно необходимого и «вот-сейчас-обязательно-должного»… Безликие встречи, разговоры-топи, беззвучные слова, уносимые мгновением, гвоздём застрявшая в мо́зге случайная мысль-на-один-вздрог, мимолётные наблюдения и пустопорожние суждения. Просто тина пустых, заболоченных минут, выброшенная из цивилизационного потока времени на взмученное мелководье обыденного сознания…

Ни-че-го!

Ничего значимого, достойного, ничего реально сопоставимого с Подлинным, его хребтами-валунами мировых задач, за которые можно попробовать как-то зацепиться и оправдаться, ничего напоминающего о вселенской Гармонии. Просто день, просто пребывание в нём, несанкционированное высшим Смыслом, просто неостановимая череда текущих бесцветных занятий и проч. и проч. озабоченности эмпирического человека. Но память стихийно выплеснула бесхитростные картины того дня на поверхность теперешнего сознания. И невольно начинаешь разбирать этот выпавший экзистенциальный пазл, пытаясь его расшифровать — не столько логикой того, безвозвратно изжитого, дня, сколько новым вживанием-вчувствованием в него.

И понемногу начинаешь открывать, что тот день был щедро озарён солнечным светом, и воздух как-то особенно чисто звенел и напоминал о реальности момента, что ты — здесь, что ты — жив и что ты — в полноте ощущения реально Сущего. И постепенно замечать в нём неостановимое движение жизни в её многочисленных, неизмеримых проявлениях — в образах, звуках, запахах, деловитом непрерывном течении-длении. И птиц, вызывающе беспечных в своей повседневной суете, и лица — знакомых, случайных и даже лишних — если мысленно стереть с них тень случайной озабоченности — нормальные лица современников-соучастников Жизни, в сущности — потенциальных всечеловеков. И неожиданно начинаешь ощущать какую-то распирающую полноту того дня, его распахнутую незамысловатую мудрость, торжествующую прозрачность момента, его нормирующую душу логику и изобильность красок и впечатлений — всю целостность и даже вызывающий гедонизм безвестного фрагмента своего со-бытия, которые невозможно ни дефинировать самым изощрённым умом, ни вдохнуть самой полной грудью. И одновременно — сковывающую ностальгию, тянущую грусть — по промелькнувшей и даже не отпитой большим глотком целомудренности пропавшего мгновения. И непостижимо, вопреки тем фактическим впечатлениям, которые сопровождали переживания именно того самого дня и именно в тот самый день, поднимаешься до признания — и умом, и сердцем — что это был действительно день твоей жизни, что это и была Жизнь. Что это был хороший, добрый день, и всплывшие воспоминания о нём неожиданно согревают и укрепляют душу, ибо это была причастность всему тому — мировому и надмирному, — о чём она томится в сумерках эмпирической данности. И был дар его чувствовать, его переживать. И даже — в нём участвовать. И даже — стяжать малую толику. И даже — проявить гордыню: не замечать бьющее сквозь хмурые мысли солнце, досадовать на несвоевременный дождь или образ встречного-прохожего, назойливо занозившегося в сознании, уворачиваться от неожиданного ветра, самочинно разметавшего порядок в сосредоточенной душе…

Она-то предугадывает порядок и гармонию («нарядный порядок», или «Космос» древних греков) даже в самом мимолётном, отвлечённом и случайном…

Как, например, экзистенциальный опыт дня текущего…

Господи, неужели?..