Перейти к содержимому

Ощущение собственного бессилия становится особенно невыносимым и поистине отчаянным, когда нет понимания того, чем оно вызвано.

В чудесном детстве мы так пронизаны стихийным чувством совести, что наши неопытные, случайно-невольные грехи с избытком возмещаем нашей небесно-изначальной, от рождения благостно вверенной нам Богом непорочностью.
В отчаянной молодости мы так безрассудны, что наши искренние благомысленные намерения и добродетельные поступки безмятежно легкомысленно и гедонистически щедро разбавляем греховными проявлениями нашей натуры.
В зрелом возрасте мы настолько опытны, что уже отчетливо различаем, что есть грех и в чем заключается добронравность, устанавливая компромиссный, эмпирически оптимальный баланс этих антиномически противоборствующих начал.
В преклонном возрасте мы столь измождены жизнью, что само существование оборачивается и благой немощью греха, и горьким бессилием благого деяния. Но и сама немощь для эволюционно автономного существа есть (и именно так, неизбежно, будет осознана!) природный грех, который затмевает всякую мыслимую добродетель.

Пасхальные обетования во время повального мора воспринимаются с особенным чувством и страстным чаянием: душа истово надеется на жизнь, веруя в ее благодатное торжество и сосредоточенно собирая и воссоединяя в единый поток ее ослабелые силы.

И прямо противоположная интенция в ситуации «пира во время чумы» — тело обречённо пускается в последний разгул жизни, отчаянно прожигая последний уголек бытия...